Том 2 - Страница 75

Вслед за ним в городе началось списыванье и толки о густой сети революционных агентов.

Вязмитинов, проводя Сафьяноса, вернулся за доктором.

Розанов встал, пошатнулся, потом постоял немножко, закрыл глаза и, бесцеремонно отбросив руку Вязмитинова, твердо пошел домой по пыльной улице.

— Боже мой! никогда нет покоя от этого негодяя! — пронеслось у него над ухом, когда он проходил на цыпочках мимо спальни жены.

«Вы даже скоро дойдете до того, что обижаться перестанете», — прозвучал ему другой голос, и доктор, вздохнув, повалился на свой продавленный диван.

Лиза в это время еще лежала с открытыми глазами и думала: «Нет, так нельзя. Где же нибудь да есть люди!»

Через два дня она опять заехала к Женни и сказала, что ей нездоровится, позвала Розанова, поговорила с ним несколько минут и опять уехала.

А затем начинается пробел, который объяснится следующею главою.

Глава тридцать первая

Великое переселение народов и вообще глава, резюмирующая первую книгу

Обширная пойма, на которую выходили два окна залы Гловацких, снова была покрыта белым пушистым снегом, и просвирника гусыня снова растаскивала за ноги поседевших гренадеров.

В доме смотрителя все ходили на цыпочках и говорили вполголоса. Петр Лукич был очень трудно болен.

Стоял сумрачный декабрьский день, и порошил снег; на дворе было два часа.

Женни по обыкновению сидела и работала у окна. Глаза у нее были наплаканы докрасна и даже несколько припухли.

В дверь, запертую изнутри передней, послышался легкий, осторожный стук. Женни встала, утерла глаза и отперла переднюю.

Вошел Вязмитинов.

— Что? — спросил он, снимая пальто.

— Ничего: все то же самое, — отвечала Женни и тихо пошла к своему столику.

— Папа не спал всю ночь и теперь уснул очень крепко, — сказала Женни, не поднимая глаз от работы.

— Это хорошо. А доктор был сегодня?

— Нет, не был; да что, он, кажется…

— Ничего не понимает, вы хотите сказать?

— Не знаю, и вообще он как-то не внушает к себе доверия. Папа тоже на него не полагается. Вчера с вечера он все бредил, звал Розанова.

— Да, теперь Розанова поневоле вспомнишь.

— Его всегда вспомнишь, не только теперь. Вы давно не получали от него известия?

— Давно. Я всего только два письма имел от него из Москвы; одно вскоре после его отъезда, так в конце сентября, а другое в октябре; он на мое имя выслал дочери какие-то безделушки.

— А вы ему давно писали?

— Тоже давно.

— Зачем же вы не пишете?

— Да о чем писать-то, Евгения Петровна?

Разговор на несколько минут прекратился.

— Я тоже давно не имею о нем никакого известия: Лиза и о себе почти ничего не пишет.

— Что она в самом деле там делает? Ведь наверное же доктор у них бывает.

— Бог их знает. Я знаю только одно, что мне очень жаль Лизу.

— И кто бы мог думать?.. — проговорила про себя Женни после некоторой паузы. — Кто бы мог думать, что все пойдет так как-то… Странно как идет нынче жизнь!

— Каждому, Евгения Петровна, его жизнь кажется и странною и трудною.

— Ну нет. Все говорят, что нынче как-то все пошло скорее, что ли, или тревожнее.

— Старым людям всегда представляется, что в их время все было как-то умнее и лучше. Конечно, у всякого времени свои стремления и свои заботы: климат, и тот меняется. Но только во всем, что произошло около нас с тех пор, как вы дома, я не вижу ничего, что было бы из ряда вон. Зарницын женился на Кожуховой — это дело самое обыкновенное. Муж ее умер, она стала увядать, история с князем стала ей надоедать, а Зарницын молод, хорош, говорить умеет, отчего ж ей было не женить его на себе? Бахаревы уехали в Москву, да отчего ж им было не ехать туда, имея деньги и дочерей невест? Розанов уехал потому, что тут уж его совсем дошли.

— То-то все и странно. Зарницын все толковал о свободе действий, о труде и женился так как-то…

— Не беспокойтесь о нем: он очень счастлив и либерал еще более, чем когда-нибудь. Что ж ему. Кожухова еще и теперь очень мила, деньги есть, везде приняты. Бахаревы…

— Я о них не говорю, — осторожно предупредила Женни.

— Ну, а доктору нельзя было оставаться.

— Отчего же нельзя? разве, думаете, ему там лучше?

— Конечно, в этом не может быть никакого сомнения. Тут было все: и недостатки, и необходимость пользоваться источниками доходов, которые ему всегда были гадки, и вражда вне дома, и вражда в доме: ведь это каторга! Я не знаю, как он до сих пор терпел.

— Странная его барыня, — проговорила Женни.

— Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи. То расходится, то сходится. Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?

— Да что, она не любит, что ли?

— А бог ее ведает! Ее никак разобрать нельзя. Ее ведь если расспросить по совести, так она и сама не знает, из-за чего у нее сыр-бор горит.

— Не хотят уступить друг другу. Ему бы уж поравнодушней смотреть на нее, что ли?

— Да ведь нельзя же, Евгения Петровна, чтобы он одобрял ее чудотворства. Чужим людям это случай свои гуманные словеса в ход пустить, а ведь ему они больны.

— Да, это правда, — проронила с сожалением Женни и заметила после короткой паузы: — а все-таки она жалка.

— Ни капли она мне не жалка.

Женни покачала неодобрительно головою.